Мишель Фуко и Жиль Делез ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ И ВЛАСТЬ М.Ф.: - Один маоист однажды сказал мне: “Я без труда могу понять, почему Сартр выступает вместе с нами; я могу понять его задачи и его включенность в политику; я могу отчасти объяснить Вашу позицию - с того момента, как Вы занялись проблемами заключения. Но Делез - это загадка”. Меня это поразило, поскольку Ваша позиция всегда представлялась мне вполне ясной. Ж.Д.: - Возможно, мы находимся в процессе испытания новых взаимоотношений между теорией и практикой. С одной стороны, практика считалась применением теории, ее следствием; с другой стороны, она имела противоположный смысл и предназначалась для того, чтобы вдохновлять теорию, чтобы способствовать созданию теоритических форм будущего. В любом случае, их взаимодействие понималось в терминах тотализующего процесса. Но нам вопрос представляется в ином свете. Взаимоотношения между теорией и практикой гораздо более фрагментарны и частичны. Во-первых, теория всегда локальна и имеет отношение к ограниченной сфере, а применяется она в другой сфере, гораздо более отдаленной от первой. Отношение, на котором основывается применение теории к жизни, никогда не является отношением сходства. Более того, с того момента, как теория оказывается в своей собственной сфере, она начинает наталкиваться на препятствия, преграды и блокировки, которые требуют смены ее другим типом дискурса (именно через этот другой дискурс теория обычно переходит в другую сферу). Практика - это ряд переключений с одного теоритического основания на другое, а теория - ряд переключений с одного на другой вид практики. Ни одна теория не может развиваться без периодических наталкиваний на препятствия, и практика ей необходима для того, чтобы преодолевать эти препятствия. Например, Ваша работа началась с теоритического анализа контекста заключения, конкретно - с изучения психиатрических приютов в капиталистическом обществе 19 века. Затем Вы занялись тем, что заключенные должны говорить от своего имени, создавать изменения (возможно, напротив, вашей функцией было уже создавать своего рода изменения в отношении к ним). А эта группа людей находится в заключении - индивидуумы в заключении. Поэтому Вы основали Информационную группу для тюрем (G.I.P.)1, т.е. вещь, предназначенную для того, чтобы создать условия говорить для заключенных. Будет абсолютно неверно сказать, как этот маоист, что в этой истории вы занимались применением своей теории. Это не было применением теории, равно как и инициативой по проведению реформ или расследованием в традиционном значении этого понятия. Акцент был все время разный: система переключений внутри большой сферы, внутри многочисленности частей, которые являются одновременно и теоритическими, и практическими. Теоретизирующий интеллектуал, для нас, не является более ни субъектом, ни репрезентирующим или репрезентативным сознанием. Те, кто действуют и борются, не репрезентируются более никаким союзом или группой, который присваивал бы право представлять их сознание. Кто говорит и действует? Это всегда множество, даже внутри одного человека, который говорит и действует. Все мы - “groupuscules”. Репрезентации больше нет - есть только действие, теоритическое и практическое действие, которое осуществляется как переключение и формообразующая сеть. М.Ф.: - Мне кажется, политическая ангажированность интеллектуала традиционно была следствием двух различных сторон его деятельности: его позиции интеллектуала в буржуазном обществе, в системе капиталистической продукции, и внутри идеологии, которую оно создает и навязывает (эксплуатация, власть, отчуждение, преследование, репрессирование подрывной деятельности, аморализм и т.д.); и его собственный дискурс, в котором он открывает собственные истины, разоблачающие политические отношения в том, в чем прежде они были чисты от подозрений. Эти две формы политизации не исключают друг друга, но, поскольку относятся к вещам разного порядка, никогда не совпадают. Одних заклеймили как “изгоев”, вторых - как “социалистов”. В моменты насильственной реакции на действия власти эти две позиции оказывались способны сплавляться: после 1848, после Коммуны, после 1940-го. Интеллектуалов ненавидели и преследовали именно в те моменты, когда факты представлялись неопровержимыми, когда запрещалось говорить, что “король гол”. Интеллектуал говорил правду тем, кто должен был ее видеть, во имя тех, кому запрещалось говорить правду: он был самим сознанием, сознательностью, красноречием. Во время последнего переворота2 интеллектуал обнаружил, что массы более не нуждается в его услугах, чтобы приобретать знание: они знают отлично, не питают никаких иллюзий; они знают гораздо лучше, чем он, и они, безусловно, способны высказать себя сами. Но существует система власти, которая блокирует, запрещает и обесценивает этот дискурс и это знание, система, обнаруживающаяся не только в манифестированной власти цензуры, но проникающая глубоко и тонко во всю структуру общества. Интеллектуалы сами являются агентами этой системы - идея их ответственности за “сознательность” и дискурсивность формирует часть системы. Роль интеллектуала более не состоит в том, чтобы помещать себя “на эту сторону, немного впереди” с целью выразить удушаемую правду масс; напротив, она в том, чтобы бороться против форм власти, которые преобразуют его в собственный объект и инструмент в области “знания”, “правды”, ”сознательности” и “дискурса”. В этом смысле теория не выражает, не транслирует, не обслуживает и не применяет практику. Но она, как Вы сказали, локальна и региональна, а не тотальна. Это борьба против власти, борьба, направленная на обнаружение и подрыв власти там, где она более всего невидима и коварна. Мы боремся не за “пробужденное сознание” (с некоторых пор массы находятся в курсе того, что сознание - это форма знания, и сознание как базис субъективности является прерогативой буржуазии), а за подкоп под власть, за взятие власти; это - деятельность, осуществляемая теми, кто борется за власть, а не ее “освещение” с безопасного расстояния. “Теория”- региональная система этой борьбы. Ж.Д.: - Именно. Теория - это ящик с инструментами. Ей нечего делать с означающим. она должна быть полезной. Должна функционировать. И не только для себя самой. Если никто ею не пользуется, начиная с самого теоретика (который тогда перестает быть теоретиком), значит, это наихудшая из теорий или это просто неподходящий момент. Мы не ревизуем теорию, а создаем новую; у нас нет выбора, кроме как создавать новые теории. Странно, что именно Пруст, автор, казавшийся чистейшим интеллектуалом, высказал это столь ясно: используйте мои книги как очки, направленные на окружающее; если они вам не подходят, попробуйте другие; я предоставляю вам самим выбирать инструмент, который с необходимостью является оружием солдата. Теория не тотализует; это инструмент для умножения, и умножения, кроме всего прочего, себя самой. Это в природе власти - тотализовать, и я абсолютно согласен с Вами в том, что теория по природе оппозиционна власти. Коль скоро вся теория сконцентрирована в определенной точке, мы понимаем, что она никогда не сможет добиться ни малейшей практической значительности, если не сумеет подняться на совершенно иной уровень. Вот почему требования реформ представляются столь глупыми и не заслуживающими даже критики. Все реформы совершаются людьми, претендующими на осуществление репрезентации, которые делают профессию из говорения-за-других, и они ведут к умножению власти, к дистрибуции этой новой власти, которая, следовательно, вдвойне увеличивает свою репрессивность; или же они возникают из требований и жалоб тех, кто в них заинтересован. Последняя инстанция уже не является реформой, но революционным действием, которое задает вопросы (выражая всю силу своих пристрастий) тотальности власти и иерархии, которая ее поддерживает. Это особенно очевидно в тюрьмах: малейшее и незначительнейшее из требований заключенных способно дискредитировать псевдореформу Плевена3. Если бы в детском саду прислушивались к требованиям детей, если бы кого-то интересовало их мнение, то это могло бы взорвать всю образовательную систему. Нет сомнения, что наша общественная система абсолютно лишена толерантности. Это объясняет ее чрезвычайную хрупкость во всех отношениях и одновременную потребность в глобальных формах репрессии. На мой взгляд, Вы были первым, кто - в своих книгах и в своей практической деятельности - научил нас понимать одну совершенно фундаментальную вещь: нелепость любых попыток говорить за других. Мы осмеяли идею репрезентации и сказали, что с ней покончено, но мы не смогли учесть последствия этого “теоритического” решения - оценить тот теоритический факт, что только заинтересованные практическим образом могут говорить о себе. |
1 Groupe d’information de prisons”. |