Основной продукт (эксклюзивное интервью)

Радек: Какие из направлений в интернациональном искусстве 80-х Вам видятся наиболее интересными и каково Ваше место среди этих направлений?

А. Меламид: Я числю нас продолжателями дела дадаизма. Все, что как-то было связано с дадаизмом, мне кажется наиболее интересным.

В. Комар.: Я думаю, что в войне, которая происходит между различными стилями, мы играем роль двойных агентов. Мы часто выступаем в маске одного движения, но в душе – в тайне – мы принадлежим к другому движению. Работа может быть реалистической по форме, но, на самом деле, сделал ее дадаист, или, наоборот, она может быть очень дадаистической по форме, но ее делал человек с академической душой.

Р.: Здесь Вы говорите об имиджевой культуре: Вы надеваете маску какого-то определенного стилистического направления и это маску используете в своих целях. Возникает вопрос: есть ли у Вас истинное лицо? И если есть, то какое оно?

А. М.: Про “лицо” сказать трудно, потому что, когда занимаешься подобной деятельностью долго, “свое лицо” исчезает. У актеров в сорок лет “лица” уже нет, но, вообще, разрушительный инстинкт и всеобщее отрицание – краеугольный камень того, чем мы занимаемся.

На самом деле, все плохо! Никакого хорошего искусства нет и быть не может, но в этом мире иллюзий мы можем играть с хорошим и плохим. Мы можем думать, что есть какое-то хорошее искусство на данный момент. Вообще, искусства нет. Поэтому еще интересно движение к реальности – это чисто русское. Так, например, Солженицын уже не писатель, а политический герой, а это более реально. Быть плохим политическим героем лучше, чем хорошим художником. Потому что художников не бывает плохих или хороших, а вот плохие политические герои еще есть. Сталин был плохой, а Горбачев – хороший. А уже между Пикассо и Владимиром Акимычем, моим учителем в художественной школе, разницы нет никакой. Ни один не хуже и не лучше, они или одинаково плохи или одинаково прекрасны.

В.К.: Интересно поговорить о природе того явления, которое мы назвали масками. В конечном итоге, оно связано с идеей бессмертия. Многие художники стараются, чтобы их имя, их слава пережили их, это желание возникает вследствие того, что многие стремятся стать аристократами. Желание посмертной славы – это перевернутый в будущее аристократизм. Аристократы помнят своих предков, а художники хотят жить так, чтобы их помнили их “дети”. Аристократизм, вывернутый наизнанку, связан, как правило, с представлением об индивидууме, противостоящем тупой массе. Считается, что размышлять о неминуемой смерти свойственно избранным людям, а страх смерти присущ мужественным людям. Но если Вы постараетесь не быть избранным человеком, т.е. быть “как все” – менять маски, приспосабливаясь, пытаясь понять, что значит “быть, как все”, – это и есть желание бессмертия. “Быть, как все” подразумевает не только “всех” сегодняшних обывателей, но будущего мещанина, среднего человека. В этом смысле вы бессмертны, вы - часть человеческой массы, покрывающей землю во все времена.

А.М.: Тема “смерти и бессмертия” очень важна. Если человек не верит в христианское бессмертие, то для него смерть становится бессмертием. Для художника его “героическая смерть” в каждой работе есть истинное бессмертие. Проблема в том, как умереть? Умереть в доме для престарелых в Нью-Джерси или на баррикадах Москвы? Осуществляется выбор не между хорошей или плохой жизнью, а выбор между хорошей или плохой смертью. Главное - не то, как вы прожили, а то, как вы сдохли!

вперед назад